Диафильм

“Наши пансионаты" ч.1

Смотреть онлайн в браузере (качество 720)

Смотреть на YouTube (качество 480)

Все слайды на Яндекс.Фото

  Смотреть на YouTube

  Смотреть онлайн в браузере

  Отдельные слайды



Сценарий

Наши пансионаты- 1980год
Клязьминское водохранилище
Сентябрь 1980
Пожалуй, это было нашим самым коротким путешествием. Комитетская «Волга» за полтора часа отвезла нас от дома в этот пригородный пансионат, выгрузила нас, детей, рюкзак, сумки, ракетки, оформила 4 путёвки и убралась, пообещав иногда наведываться.
и убралась, пообещав иногда наведываться.
Если идти от Москвы на север, то в пойме реки Клязьмы увидишь как бы морской залив. Это и будет Клязьминское водохранилище. А на его другом берегу в лесу стоят пансионатные корпуса – Молодёжный, Солнечный, Живописный, Зелёный, Дом культуры, столовые, почта, прокаты… В общем, хороший советский курорт на подмосковном море.
Нас поместили в Солнечном корпусе. Вон видна наша лоджия. Слева от входа – густой лес, справа - шахматный клуб, а за ним и дорогой – море. За 12 дней содержания в этом благословенном месте Комитет госбезопасности выложил чистоганом 200 рублей, и это обстоятельство доставляло нам большое удовольствие. Как и все прочие пансионные обитатели, мы именовались туристами. Забавно. Впервые вели не бродячую, а оседлую жизнь на курорте и впервые в жизни получили официальную справку, что являемся туристами.
Множество коллег-туристов тихо отдыхало на лавочках, как в деревне перед домом, завязывая знакомства, присматривая за детьми. Ни с кем из них мы не сблизились, не хотели, спешили друг с другом наговориться, в тюремных бумагах и себе разобраться.
Вечером, когда потухал день, вокруг клумбы разгоралось веселье образца 50-х годов: баян, частушки, старые советские песни вроде «Катюши», «Звёзд балканских».
Эти песни несли дыхание ещё далеко не умершей сталинской эпохи. Она ведь не только в лагерях и культе личности была, но и в таком вот ясном и безмятежном существовании.
А утром клумба снова светилась яркими, удерживающими лето цветами, холодной росою сентябрьских ясных утр.
Наш номер был обставлен полированными кроватями, шкафами, тумбочками. Красиво. Удобно. Понятно, что мы начали житьё с поисков подслушивающей аппаратуры. Но потом смогли успокоиться и даже себя высмеять. Смогли жить здесь как дома.
Из окна и с лоджии было видно море, и яхты на нём, и церковь на том берегу, и лес справа - свободный, радужный и радушный мир,
которому так радовались дети.
Они живо нашли себе друзей. Это – Катя. От детского звона и игр приходилось скрываться
в тихие холлы с мягкими креслами, столиками для карточной игры и телевизором. Благо, карты и фильмы собирали народ в основном по вечерам.
Наверное, дети более естественно восприняли пансионную жизнь, чем мы.
Голубые кремлёвские ели перед нашим корпусом их не смущали, не вызывали ни страха, ни восторга «Подумаешь, ёлки!» Дети ведь не знали, что такое Кремль и Лубянка… Нет, это будет совсем иное и, надеемся, более свободное поколение!
В столовую мы ходили строго по часам и по талонам, без жданки и очередей.
А кормят здесь обильно и очень вкусно. Да, Витин куратор выбрал хорошую фирму, чтобы подкормить подсудимого после его голодовок.
Ублажённый желудок легко воспринимал слова из маминого письма: «Вот вы за пустой своей жизнью только один раз и поехали на курорт, а люди получают путёвки каждый год, платят только 30%, остальное бесплатно. И всегда всем довольны, не так как вы. Бросьте своих подлых друзей и будьте как все советские люди».
Нет, мы ни на минуту не подумали следовать маминому совету. А этот пансионат приняли только как частичную компенсацию за пережитое и отсиженное.
Дом культуры обычно заполнялся к вечеру: танцы, кино, игральные автоматы. Только читальный зал всегда был закрыт. В этот дом часто бегали наши дети, да и мы посмотрели пару фильмов, а однажды, в перерыве между телефонными звонками в Москву, даже танцевали.
.Впервые за 10 лет, если не больше. И были счастливы от своей ещё молодости и удачливости. Ведь по советским порядкам и маминым представлениям полагалось бы Вите сидеть в тюрьме, а мне унывать и плакать, а мы вот здесь танцуем. Тем более что умения в современных танцах не надо – только отбросить стеснение и слушать ритм.
И уговариваясь в этот вечер по телефону с друзьями об их приходе на суд, мы ощущали, как радость обессиливала наш страх перед судом.
Когда Витин куратор из Комитета настоятельно рекомендовал уехать из Москвы, он ссылался на полезность отдыха, хотя и не скрывал главной цели – изоляции от друзей до суда. Вите и вправду нужно было побыть без людей (чужие – не в счёт), очнуться от тюрьмы нравственно, окрепнуть физически. Так всё и получилось. Витя окреп, и суд провёл правильно, как хотел. И потому в сентябре мы говорили Комитету спасибо!
2. Аресты Совсем по-иному мы были настроены к Комитету в конце января, после ареста. И я, и Лиля были в чёрных клубах ненависти и горечи. Тюрьма, как прямая дорога к молчанию, к смерти, вдруг открылась омерзительной реальностью. Но как произошёл этот срыв? А вот как.
Острое чувство близящейся катастрофы страны, привело нас к требованию реформ, к самиздату, к участию в журнале «Поиски». Общая тревога заставляла нас пренебрегать угрозами и почти кидаться на опасность, лишь бы быть услышанными, лишь бы добиться хотя бы диалога, обсуждения, а потом и самих реформ. Но добились мы только обысков. Арестов и судов по 190 статье, якобы за клевету на советский строй. И этим, к сожалению, только подтвердили мнение пессимистов: в этой стране нет и невозможно быть оппозиции. Только ярость восточного солнца в человеческой пустыне.
Но добились мы только обысков. Арестов и судов по 190 статье, якобы за клевету на советский строй. И этим, к сожалению, только подтвердили мнение пессимистов: в этой стране нет и невозможно быть оппозиции. Только ярость восточного солнца в человеческой пустыне.
Это приёмная Мосгорпрокуратуры на Новокузнецкой улице. Чёрная «Волга» привезла меня сюда на первый допрос уже 25 января 79 года. А потом старший следователь Бурцев вызывал меня и моих знакомых сюда ещё много раз.
Сейчас старинный красивый особняк дополнен современным корпусом, чтобы удобнее было работать «самым лучшим в мире следователям и зорким защитникам Родины» - это я цитирую ещё одно мамино письмо. Но всё же тесно Бурцеву в своём кабинете, заваленном изъятыми у нас машинками, материалами. Пройти трудно. Наши труды, доказательства, требования, жалобы, крики, свалены в кучу и обречены отныне лишь на извлечение из них судебных «улик».
Да, пессимисты были правы. Прокуратура и не собиралась глубоко разбираться в наших материалах, отделять критику от клеветы. Она действовала как автомат, запрограммированный сверху на оформление заранее решённого деда, выясняла лишь конкретные детали: кто, когда и как сочинял, печатал, сверял, брошюровал, распространял, читал, обсуждал и т.д. А на наши законные требования: «Но где же здесь клевета?» она отмахивалась: «Это Вам суд докажет».
Что тут можно было сделать? Идти в тюрьму, чтобы на суде свидетельствовать и том же? Но ведь и на суде никто не услышит. А из лагеря уже совсем невозможно вести спор о будущем, оттуда впору лишь кричать о ненависти.
Я понимаю, что тюрьма - это поражение и диалога и реформ и потому считаю, что редакция «Поисков» правильно приняла решение выйти из противостояния и объявить о приостановке журнала до более разумных времён и возможностей.
Но не успели мы обнародовать это трудное решение, 4 декабря был арестован Валерий Абрамкин. Осуществлять без него такое решение было очень трудно, горько, хотелось драться за Валеру. Но победил всё же разум. Журнал был остановлен, и может, это позволило некоторым из нас остаться на свободе. Однако тогда машина следствия была закручена столь круто, что в январе 80-го были арестованы ещё двое: Юра Гримм и я. Чёрная «Волга» меня выхватила с работы, привезла домой, всё обыскала и увезла. Сначала в КПЗ, а ночью, воронком,
в Бутырскую тюрьму - следственный изолятор №2, вот к этим воротам. Ведь потом меня ещё раз увозила отсюда и привозила такая «Волга». Господи, а кого же сейчас ждут эти чёрные «щуки»?..
3. Бутырский замок
Найдётся ли москвич, не знающий Новослободской улицы? Выходишь из метро прямо на неё, а через пять минут хода она приводит к старинному Бутырскому замку, в котором когда-то ещё от Екатерины Великой размещались казармы, а потом тюрьма.
С улицы тюрьмы не видно. 8-иэтажный огромный дом своим внутренним параметром обогнул по Лесной следовательский корпус, а по Новослободской – корпус общих камер. А вон то строящееся здание с башенным краном Витя видел через решётку и жалюзи многие месяцы. Сразу за краном начинается Горловский переулок, отделяющий северным проливом многотысячный Бутырский остров от многомиллионной Москвы. Спешат машины и люди. Витя, часто просыпаясь до побудки, слышал сипение троллейбусов и перекличку тепловозов на Савёловском вокзале. И сколь далёкой была для него тогда эта жизнь…
В эту арку ежедневно входят сотни людей, больше всего женщин. За ней бутырская башня – первый бастион Архипелага. В башне всегда полно народа, кто ждёт свидания, кто сдаёт вещевые и продуктовые передачи. Продуктов принимают не больше 5 кг, примерно на 10 рублей в месяц. Если же учесть право подследственного покупать в тюремном ларьке продукты ещё на 10рублей, то получается существенное подспорье к тем 10, которые тратит сам Бутырский изолятор на одного заключённого. Значит, на 2/3 питание подследственного в руках его семьи.
Мне пришлось выстоять здешние очереди только три раза из-за Витиного отказа от передач. Он берёг наши деньги и, кроме того, не хотел уступать блатным. На свидание мне тоже не пришлось идти и, слава Богу! Зато мы вдвоём пришли сюда с фотоаппаратом уже после суда и встретили неожиданно Соню Гримм, ждущую свидания с уже осуждённым Юрой. Соня-то нам и подсказала, что бутырские корпуса можно увидеть с окружающих жилых домов.
И вот мы смотрим, а аппарат фиксирует. За жёлтым следственным корпусом – крыши тюремных камер, а на них колпаки вентиляционных труб и будки надзирателей.
А потом мы последовали Сониному совету попытаться проникнуть в это 16-иэтажное здание – общежитие МВД. Наверное, здесь-то и живут бутырские охранники. Ведь они, по большей части, лимитчики. Это нам удалось. На входе сидел молодой и ещё добрый парень.
C 16-го этажа мы увидели Бутырский остров со всеми подробностями. Жаль,не влез в объектив весь! Мощный четырехугольник корпусов общаковских камер, по 20-40 человек каждая, замыкается с юга следственным корпусом, а с ближайшего к нам севера - самым старым замком, ставшим спецкорпусом.
Сейчас эта тюрьма, где надоедливо и громко звучит музыка радио, считается одной из самых лучших. Сюда водят иностранцев. Витя сам видел, как вел их начальник тюрьмы полковник Подрез... А когда-то в башне сидел Емельян Пугачев,в конце прошлого века замок описал Толстой в "Воскресении", в 20-ом веке сидели Дзержинский, Солженицын и др.
В центре острова в окружении тюремных лип и тополей - белый куб тюремной больницы - 6предмет вожделения многих зэка
Сам замок имеет форму тупой стрелы, нацеленной на север, на клязьминский наш пансионат. Через два верхних ряда его окон освещаются три этажа - галереи спецкамер. Короткий переход к 4-хугольнику, как ствол стрелы, тоже содержит камеры на обе стороны и окна их частично видны.
Бутырки окружены квадратом бетонных стен. Внутри них охране запрещено иметь оружие – вдруг зэки отнимут. Только сила ключей, угроза карцера, а в случае нужды руки «весёлых ребят» позволяют держать в клетках тысячи подневольных и часто до безумия отчаянных людей.
И в ту первую ночь воронок с нами, собранными со всех КПЗ Москвы, проделал этот путь. Двери стрелы распахнулись, и она заглотнула - нас втолкнули на первый этаж, на «сборку», где расположены службы по оформлению вновь прибывших – боксы, шмональные комнаты, медкабинеты, снятия отпечатков пальцев, запись личных вещей и т.п.
Потом была бессонная ночь в общей камере, под утро баня под следственным корпусом, узнанная мною по великолепному описанию Солженицына. После прожарка вещей. Получив тюфяки, тюремное бельё с клеймом БТ, кружку и спецложку, мы пошагали на развод по камерам,
распределённые заранее по статьям и особым соображениям оперов. Так, чтобы к подъёму уже под включённое радио оказаться каждому в своей каменной ячейке, напрочь, наглухо оторванными от семьи, работы, мира, жизни.
Перед тяжеленными замковыми дверьми воздвигнута воздушная на вид, но очень крепкая стальная клетка. Очень современно и удобно. К красному входному квадрату припарковывают воронки, чтобы освободиться от живого груза или набить им своё брюхо на суд или на этап. Когда-то, по свидетельству Толстого в «Воскресении», этап из Бутырского замка был целым событием в московской жизни.
Теперь же это рядовая и чуть ли не ежедневная автотранспортная операция. Вот и сейчас видно, как из тюрьмы вышли трое: серый заключённый из обслуги в сопровождении ментов.
вот они растянулись и стали различимы, кто есть кто. Лихорадочно щёлкая фотоспуском, я жалел лишь об одном, что нет с собой сильного телевика, чтобы можно было различить и сытые, благодушные физиономии надзирателей, и серую, грязно стираную одежду на щуплой фигуре остриженного зэка, отбывающего здесь свой лагерный срок.
Пока я говорил, трое обитателей Архипелага успели вернуть к соседнему подъезду и подняться на его крыльцо, чтобы снова скрыться в каменном тюремном чреве.
И снова пустынно и тихо. И снова никто ничего не увидит из жизни этих тысяч. Даже с этой башни. Безмолвствует снаружи каменный муравейник, гремит внутри невыключенными динамиками и человеческими страстями. Мой главный многомесячный пансионат…
4.Остров ГУЛАГа Трудно вспоминать о том, как там было, а надо.
Большие красные буквы на стенах должны угрожать: «Запретная зона! Подходить ближе одного метра запрещено!» Но изнутри эта надпись казалась мне знаком воли, её близости и, вместе с тем, недоступности для всех, особенности для нас, требовавших свободы на воле. Вот ведь как глупо получилось: хотел свободы для всех,
а потерял свою волю… А ведь, сколько лет писала нам мама: не нужны никому ваши свободы, надо жить как все советские люди.
А вот годы собственных размышлений твердят иное: нет, нельзя стране жить без свободы труда, свободы совести, свободы слова. И надо жить так, чтобы запретов и тюрем становилось меньше. Но что же я сам наделал,
попав в кольцо этих стен, увеличив собой население Архипелага и тем только подтвердив нужность и силу ментов-охранников? Легко сказать: это они во всём виноваты. Разве я не знал, что они пока способны лишь к арестам? Почему же не учёл? Почему не хватило осторожности и мудрости? Да я не хотел попадать в тюрьму.
Долгие годы в своём самиздате настаивал на осторожности и лояльности к власти, уговаривал всех, что преследования инакомыслящих вредно, только разжигают озлобление, губительное для страны, её мирной эволюции, что они так же губительны, как топтание на месте, как и тупое упорство в сохранении отжившего, и ведут к росту общественного хаоса и будущему краху.
И вот я сам оступился и попал сюда, на восточное крыло “спеца”: в январе – в палату 252 в ближайшем к нам конце корпуса, а в марте был переведён в 322, окно которой отсюда видно – четвёртое слева в верхнем ряду. Прошёл месяц после суда, и я снимаю свою бывшую камеру со странным чувством беглеца – ведь меня сейчас могут увидеть мои сокамерники или, как выразился Валера, собутырники… Но так и не стали для меня близкими людьми эти уголовники.
Четвёртое окно, где был почти дом родной, забрано не только стальной решёткой, но и современными жалюзи. Эти жалюзи, как железная маска на лице, душат бездельем, томят желанием всё разнести и разрушить.
Вспоминал я там пророчества утопистов: при коммунизме будет всё очень хорошо, самым сильным наказанием будет лишение человека работы. В год обещанного Хрущёвым коммунизма я испытал это страшное наказание и теперь признаю: может, прав тот утопист, но не хочется мне его коммунизма.
Каждый день меня выводили на прогулку, если, конечно, находился напарник… Хорошо видны чёрные сетки над прогулочными двориками, в которых на площади в 10 или чуть больше метров топчутся 5 человек – по 6 шажков в сторону. Край двориков закрыт навесом от дождя, под ним - по доске-лавочке. Телевизор на вышке для наблюдения над прогулочными ямами давно сняли на бессрочный ремонт. Зато хорошо видны два надзирателя.
К сожалению, не получился ближний план надзирателей, не хватило света, и потому с трудом можно различить их фигуры в фуражках. Но ведь именно так, чёрными людьми, их привыкли представлять заключённые и родные.
Как в том анекдоте, когда бывший зэк спрашивает милиционера на улице: «Сколько времени?» и каждый раз удивляется: «А я думал, что уже вечер…» Потом признаётся: «Как Вас увижу,
в глазах темно становится». Это очень понятная реакция.
Сколько надо приложить сил, чтобы заставить себя относиться к ним, как к обычным и нужным людям. И чтобы они стали такими бесспорно.
Такой вот цементной неприятной «шубой» облеплены все стены двориков так, что о них легко ободраться. Но зато интересно приглядываться к разнообразию её камешков.
Или к задержавшейся на ней былинке, тополиному пуху или даже кусочку мха - возникшей здесь трогательной жизни в этом неестественном мире. Тоска по зелени была у меня большой, и потому так радуешься такой вот весточке.
Нет, совсем не просто биологическому телу быть и биться в чисто каменном мире, без сроку и передыху. Особенно в карцере, когда в трёх метрах под землёй, в конуре площадью 4 метра или 8 кубиков, облеплённой вот такой же «шубой», нависающей на половине камеры так, что головой счёсываешь цемент, где темно, а бетонные бугры в тусклом электрическом свете оборачиваются страшными рожами и ухмылками…
Здесь, во двориках, легче. Над тобой не цемент, а небо, хоть и в клетку и окаймлённое проволочной паутиной, в которой запутаться легче лёгкого, но настоящее небо, бесконечное, бездонное, с настоящими облаками, солнечными бликами, дождями, снегами, ненастьями. От карцера до прогулки под небом – таковы бутырские контрасты. Даже здесь, в царстве равенства и однообразия есть чему радоваться и куда падать.
5. Возвращение
Витя вернулся худой и серый. Даже через полтора месяца в нём ещё виден бутырский заключённый. Основные силы его ушли на борьбу за выход из тюрьмы, так рвётся на поверхность от удушья тонущий человек. Я знаю, это было трудно, потому что обстановка толкала его или к ненависти и отказу от выхода, или к раскаянию и духовному подчинению. Очень трудно было найти достойный средний путь и сохранить себя полностью. В заявлении для печати он допустил ложь и самоосуждение.
Заявление в суд и для печати
Как мне стало известно, в некоторых зарубежных западных средствах массовой информации появились сообщения обо мне как о «жертве советского режима». В связи с этим я должен сообщить следующее:
Многие годы по глубокой заблуждённости я занимался деятельностью, порочащей советский общественный и государственный строй. К сожалению, мои отдельные статьи использовались западными противниками в ущерб нашей стране.
Осознав антиобщественный характер моей деятельности, я осуждаю её и готов искупить свою вину перед народом честным трудом на благо нашей Родины.
В связи с этим я категорически запрещаю использовать мои работы и имя во враждебных моей стране целях или для ведения против неё психологической войны.
Данное заявление с моего согласия может быть опубликовано в советской печати, АПН и на телевидении. 29.09.80 Сокирко
Вот этот текст. Он подписан после трёх месяцев не споров, а выдавливания, после двух недель голодовки за изменение меры пресечения до суда. Это цена условности приговора. Конечно, антиобщественной деятельности, порочащей советскую власть, Витя за собой никогда не чувствовал. Но нет в этом тексте признания юридической вины, что и позволило на суде защищать свои убеждения и «Поиски». А ещё важнее – нет показаний на других.

7 месяцев Витя был накрыт тюремной волной, 7 месяцев барахтался в тюремном удушье. И всё же вынырнул.
4 сентября тюремные ворота раскрылись перед ним и комитетская «Волга» отвезла его домой. Радостным и горьким было это возвращение. Конечно, радостным для меня, детей и всех, кто любит его,
но горьким и тревожным для самого Вити. Ведь он знал, что за выход придётся платить осуждением многих, прежде близких людей. Его первый вопрос при встрече ещё даже до прикосновения был: «Ты знаешь, что я подписал?»
А потом многие дни безуспешных поисков слов объяснения с друзьями. Нет, не дни, уже месяцы, а впереди, может, годы недоумений и так удручающих меня прощений. И казался тогда Витя не победительным весёлым, а растерянным и даже жалким. И казалось, что друзей опасается он больше, чем возвращения в тюрьму.
И только постепенно вновь приобрёл былую уверенность в себе и окончательно вернулся к нам вот здесь, на Клязьме. Вернулся сын к отцу, муж к жене, отец к детям.
Аня, Алёша: «Папа вернулся!»
6. Воспоминания о Каспии
Каждое утро до завтрака в пансионате мы убегали на зарядку в лес.
Делали там круг в два-три километра и выбегали
к пляжу, чтобы, поёживаясь от сентябрьской утренней свежести,
влезть в парящую чистую воду и быстрыми движениями заставить тело принять этот прозрачный холод и снова выдохнуть восторженное: «Ух ты! Снова плаваю! Снова море и свобода!!!»
Прогулки с детьми по берегу Клязьминского моря были у нас каждый день. Любимое развлечение – смотреть на яхты, корабли, ракеты и самим плескаться и радоваться детским крикам, вспоминать себя и привыкать к сверкающей свободе.
За год до этого мы тоже были на море, жили на Каспии в редкой гармонии с пустыней и морем, детьми и шабашной работой. И не мешал этому даже страх уже открытого прокуратурой уголовного дела, даже положение у «бездны на краю». Личное отчаяние как-то увязывалось с конечным оптимизмом и горькой уверенностью, что лучшей жизни для нас уже не будет.
И потому кричать хотелось: «Ребята! Пусть трудно и непонятно, пусть впереди нам угрожает лагерь, давайте не бояться быть счастливыми – в свободной работе и гражданской смелости, в любви и детях. И благословим судьбу нашу!» Прошёл год после этих слов, большая его часть в тюрьме, в несчастии отрыва от семьи и работы.
Чёрное отчаяние охватывало порой от не понимания ситуации, от беспрерывных следовательских обманов и собственных колебаний: где и в чём граница допустимых с ними соглашений. А иногда хотелось бросить к чёрту эту нервотрёпку надежд и договоров и плыть, как все. И когда в последний день, уже подписав тот текст, я заподозрил, что не буду выпущен, то взорвался: «Рву соглашение!», а про себя твердил лишь: «Слава Богу, что не допустил падения!» Да так и было: за часы до выхода я радовался, что не выйду. Но меня выпустили.
Вот оно – осуществлённое, невозможное счастье возврата к нормальной жизни, к Каспию-гармонии… Подумать только, там сейчас ещё сидят мои товарищи: Валера и Юра, Саша и Леонард. Я же на солнце и воле, рядом с детьми и Лилей. Любуюсь и снимаю их в упор. Ну, разве не предатель я? – О Господи! И только через месяц меня одобрят и восстановят слова Валеры, переданные друзьям из Бутырок:
“… Виктор, я очень рад за тебя и за Лилю. Прошу,
очень прошу тебя не терзать свою совесть из-за ложного понимания чувства солидарности. Поверь, мне было бы вдвойне тяжелее, если бы найденный нами совместно выход из той июньской ситуации был бы не реализован».
7. Путь Валерия Абрамкина Вот как бывает! Человек, находящийся в тюрьме, оказывает огромную живительную помощь человеку на свободе… Наверное, немногие способны на такое. Валера из них, сочетающий в себе личное мужество и жертвенность с терпимостью и разумом, с пониманием необходимой дополнительности наших путей. Как воспринял Валера Бутырки? Об этом он написал в чудом дошедших до Кати письмах. Она сама их прочтёт.
«В 30-ых годах мой дед работал на строительстве Бутырской тюрьмы каменщиком. Может, вот эти стены выкладывал, за которыми мне теперь сидеть. Он согнан был с земли коллективизацией… Начальство развернувшейся стройки первой пятилетки вполне удовлетворилось справкой, выменянной за полпуда ржи и литр самогона у писаря сельсовета, да привычными к тяжёлой работе руками земледельца… Вот так и продержался он здесь на твёрдой зарплате и НКВД-шной пайке около полугода, помогая оставшимся в деревне…
И дёрнулся с «хорошего места» лишь тогда, когда в Москве стали вводить прописку паспортов, что грозило обернуться для него арестом в возводимых им же стенах… Не в укор деду вспомнил я о его кирпичах в этой стене. Нет в том его вины – ни малой, ни большой. Просто подумаешь: не приведи, Господи, детям нашим строить тюрьмы, в которых сидеть их внукам…
Да, сейчас легко иронизировать над первыми тюремными впечатлениями, над незрячестью и наивностью, над строками, написанными в декабре:
И здесь трудны минуты тишины,
Не отступает в зыбкости тумана
Нездешний мир, непрошеный, незваный,
Сползает с плеч мерцающей стены…
Тогда и в самом деле трудны были минуты тишины. Я спасался в потоке разговоров, судеб, откровений, споров, … набирался опыта, впечатлений, информации. Велик мой долг перед братьями – сокамерниками. Так велик, что не знаю, когда смогу вернуть…
Потом месяцы непрерывного пребывания на людях, в шуме, суете, громыхалке-радио, дыма, как в многолюдной курилке (всё прокурено до кирпичного скелета) – уже ложились тяжёлым грузом, давили на психику и вызвали состояние интеллектуальной и духовной вялости.
Продолжалась моя война с администрацией Бутырского следственного изолятора. После моих требований библиотека вынуждена была купить и выдавать УПК. Прокурор по надзору подтвердил право на ношение бороды, на медицинское обслуживание. А в июне, когда наступила жуткая жара, в камерах было не продохнуть от перенаселённости и духоты, мы потребовали выставить рамы. Дело кончилось коллективной голодовкой нескольких камер и репрессиями…
Эти строчки пишутся в одиночке 6-го корпуса, где содержат особо опасных рецидивистов и смертников. Виктор Сокирко получил 10 суток карцера. Наверное, здесь же сидит Сергей Кулагин, избитый вертухаями. Мы трое и числимся у администрации зачинщиками голодовки…
Hо тишина одиночки мне нравится. Мысль работает яснее, и я даже стал самоуверенно думать, что все, относящиеся до меня события, формировать с некоторых пор я стал сам, пусть вслепую, на ощупь, зажатый в тюремном поле, но сам…
Тишина, благословенна тишина…
Сон предутренний, бессчётные часы,
Рассыпаются простые имена
И ночная мгла на капельках росы
Только помни здесь, в безвременьи, один,
Пробивая путь в преданиях и снах,
Что оплачено безмолвием пустынь
Слово Божье на кресте и на кострах
Одиночество… Колючая стена
Кто ни бросит подаянье – подниму
Тишина, благословенна тишина…
Ты прости меня за эту тишину.
В июне Витя сидел очень близко от Валеры и часто переговаривался через оконную решётку, как говорят здесь – «вылезая на решку». Рассказывал о допросах, угрозах, перспективах и о своём решении добиваться выхода на «химию», т.е. условного осуждения. Валера ответил, что понимает его и одобряет. «Но ведь у каждого свой путь», - добавил он мягко. В письмах на волю он писал:
«О Викторе. С конца мая на него начался дикий давёж – детьми, 70-ой статьёй и пр. Приезжали кроме Бурцева гэбэшники и начальник следственного отдела прокуратуры Смирнов. Ему уже не только «Поиски» идут в вину, но и всё, что сделано К.Буржуадемовым, т.е. сборники «В защиту экономических свобод» и пр. Виктор стал давать показания и обещал в дальнейшем отказаться от самиздатской деятельности…
Я к его позиции отношусь с пониманием и уважением, но для себя пока не принимаю. Хотелось бы, чтобы и на воле по этому поводу не было кривотолков. В необходимых случаях я буду выступать в защиту Виктора.»
Мой путь привёл на Клязьму… Я говорю себе, что в главном выполнил обещание Валере… А выполнил ли? Разве мы говорили о возможности публичного самоосуждения? И прав ли я вообще? Как противостоять кондовой логике: если прав Абрамкин, не разговаривая с «ними», то значит, Сокирко - предатель, а стремление к компромиссу, к жизни – безнравственно. А если прав я, уйдя из тюрьмы и не потеряв себя и совесть, то, значит, жертва Абрамкина не нужна. Напрасна?
Но нельзя, нельзя соглашаться с этой логикой раскола общества на рабов и бунтарей. Валера Абрамкин сейчас в лагере под Барнаулом и пишет друзьям хорошие письма. В их глазах, глазах чуткого к нам мира он – символ мужества и непреклонности в отстаивании гражданских прав.
Моё же оправдание будет в ином: в работе, в том, что удастся сделать за эти годы. Так я считаю сам, так думает и Валера. И этот диафильм я делал не столько в оправдание, сколько в исполнение.

Диафильм “Наши пансионаты" часть 2




Лицензия Creative Commons
Все материалы сайта доступны по лицензии Creative Commons «Attribution» 4.0 Всемирная.