Выход 4 сентября.

Своим сокамерникам я ничего не говорил. Не хотелось ни расспросов, ни зависти. Если бы был хоть один симпатичный, спросил бы, что передать на воле, а так…

Утром обычный подъём, зарядка, уборка, поверка, завтрак и ожидание бани – ведь сегодня четверг, банный день. Я надеялся, что меня успеют "выдернуть" до бани, но нет, и я не без удовольствия испытываю в последний раз главную бутырскую радость – горячий душ. Перед этим меня стрижёт зэк-парикмахер, и я очень естественно прошу стричь поменьше, ведь скоро на суд (все так просят).

Возвращаемся из бани в 11 часов, а меня уже ждёт корпусной: "Сокирко, с вещами!" Среди моих маленький переполох, ведь расставание со старым и ожидание нового всегда большое событие в камере "спеца". Так и сейчас. Разыгрываю удивление – ничего, мол, не понимаю, и прощаюсь: "Счастливо всем!" Аккуратно ушёл, даже забрал с собой свою пайку хлеба с куском сахара для примера. Только за поворотом коридора, замедляя из-за меня шаг (ведь после голодовки тащить все свои пожитки и матрас было нелегко), корпусной хитро спрашивает: "А ты знаешь, куда тебя веду, а? Догадываешься? На свободу, вот, гляди, в карточке написано". И широко улыбается. И хоть нет сил мне сейчас радоваться и страха у меня, быть может, больше, но я тоже улыбаюсь и изображаю радость, мол, хоть и надеялся, но не думал, что так скоро…"

А потом пошла процедура выхода – гораздо короче оформления: сдача тюремного имущества (хозяйка ругалась за укороченное одеяло, опять, мол, жгли, а я оправдывался, что такое дали), шмон, короткий и поверхностный ("Чего там у него искать? Отбери только все до одной бумажки"), сидение в боксе с полчаса, пока камера хранения не подтвердила, что большинство записанных у меня вещей передано жене по доверенности. И на каждой "точке" с любопытством спрашивают: "Тебя почему выпустили – за недоказанностью что ли?" Моё же объяснение, что нет, просто изменение меры пресечения, встречается с изумлением, как нечто необыкновенное. Наконец, меня уже не ведут, а просто выпускают из бокса – иди вот туда, к входным дверям. И я впервые иду по тюрьме совершенно свободно, без сопровождения и рук за спину. Нет, сопровождаемый завистливыми вздохами заключённого паренька в серой форме, шныря на сборке, который успел узнать о моём освобождении пока я сидел в боксе и дать мне совет сразу выпить пивка, тут совсем рядом продают хорошее. А теперь он говорит кому-то: "Эх, везёт как людям, на свободу выходят!" И жалостью к нему полнится сердце, и стыдом, а страх отходит и начинает брезжить какая-то радость. Спасибо тебе, друг! Дай Бог тебе уйти отсюда пораньше!

Капитан в проходной у дверей сдержан, выправил мне свидетельство об освобождении на паспортного типа бумаге, взял подписку о невыезде, удостоверился, что всё имущество и деньги мне выдали (за Бутыркой остались только мои 12копеек) и спросил, как я буду добираться домой (может, в его обязанности входило давать пятачок на метро). Сообщаю, что за воротами меня должна ждать машина, удивляется – на проходной об этом никто не знал. Минут 10 он ещё выждал, а потом разрешил: "Можно дожидаться машины и на проходной".

Закрываю за собой старинные тяжёлые двери "спеца". С мешком на плечах иду к следственному корпусу, но уже снаружи, один, под мелким моросящим дождём, правда, ещё внутри красных огромных букв на наружной стене "запретная зона подходить ближе 1м запрещено". Пройдёт больше месяца, прежде чем я решусь обойти Бутырку ещё раз, снаружи, действительно свободным человеком. А сейчас иду по тюрьме, мимо башен и молчащих окон каменных ячеек, набитых тысячами людей, среди которых Валера и Юра, Саша и Леонард. Правда, не думал я тогда о них.

Проходную прошёл очень быстро, как обычную проходную, только внимательно сличили мою физиономию с тюремной карточкой на удостоверении. Переход в свободное состояние оказался совсем незаметным.

Из светлой "Волги" ко мне сразу выходит новый "коллега" и здоровается: "Что так долго Вас там задержали? Мы тут заждались". Объясняю про баню, закидываю свой мешок на заднее сидение и сажусь сам. Едем в прокуратуру. Всё как в обычном выезде, только сижу один. Да, вот это и есть свобода – комитетская "Волга", но уже не чёрная, а серая, и отсутствие двоих по бокам. Мне даже любезно рассказывают новости: кто уехал, а кого посадили или осудили. Наверное, это у них профессионально: на всякий случай ловить информацию, потому и любят доверительные разговоры.

Формально я на свободе, а реально веду всё ещё ту, бутырскую жизнь. И в приёмной Горпрокуратуры на Новокузнецкой, ожидая Бурцева, я хожу по холлу, заложив руки за спину. "Виктор Владимирович, - ухмыляется "коллега", – пора отвыкать от этой привычки". Прибегает занятый и оживлённый, но очень добрый Бурцев – ведь он всё же сдержал своё слово и отпустил меня на свободу: "Сейчас буду звонить Лидии Николаевне". Сажает нас в комнате №5, даёт для ознакомления 1-ый том дела и убегает.

Через час по его звонку приезжает Лиля. Она входит неожиданно и вся как-то изгибается в радостной улыбке мне: "Витенька!", бросает сумку на стол, протягивает руки. "Коллега" вскакивает и стремительно прошмыгивает в коридор. Я не трогаюсь с места, сижу прикованным и бессильными. Произношу только: "Лиль" – как вопрос и просьбу.

У меня нет ни сил, ни права прикасаться к ней, ещё чистой и свободной – вот такому, худому и облезлому, испоганившему ложью в ещё неизвестном ей заявлении не только себя, но может, и её судьбу.

Как будто замороженный, не трогаюсь с места, даже когда она подходит и прижимает к себе мою голову, только шепчу: "Ли, ты ещё не знаешь, ничего не знаешь, почему я здесь, что я сделал…" – "Ну что ты, родной, я знаю, читала твоё письмо. Ты всё правильно сказал, и друзья наши так считают". – "Нет, мне пришлось подписать другое заявление, гораздо хуже, - и тут же, боясь, что она во мне усомнится, горячо продолжаю, – но признания в клевете там нет, и показаний ни на кого, и отречения от взглядов нет". – "Правда? Ну, и хорошо, остальное неважно, родной мой. Главное, что сегодня дома будешь, не верится даже… Худенький-то какой, господи, что с тобой делали…"

В эту минуту я и почувствовал, что вроде вышел из тюрьмы, что вроде кончилась моя бутырская командировка. Я снова со своим главным человеком.

Потом пришли "коллега" и Антоныч, благодушные и праздничные. "Да, видно, сегодня не до работы, – отрезюмировал наше состояние Бурцев, - лучше Вас отвезут домой, а завтра с утра, с 10-ти займёмся делом. Повестку я Вам выпишу и справку за содержание в изоляторе с января, чтоб было чем отчитаться в понедельник на работе". Было от них ещё два деловых предложения: 1) отказаться от адвоката, "чтоб не мешался, когда дело и так ясное" – от Бурцева и 2) поехать в дом отдыха с младшими детьми до суда – от "коллеги" – якобы получше отдохнуть, причём все хлопоты об отпусках и путёвках подешевле он возьмёт на себя. Понятно, что главное – служебный интерес: "Обеспечить наилучшим образом Ваше уединение до суда, но это и в Ваших интересах, и потому решайтесь добровольно".

Оба предложения мне нравились, но ни на что не хотелось решаться до разговора с Лилей, и потому я остановил её согласие до завтра. Встречаться со многими людьми мне и вправду не хотелось – слишком велика была растерянность, ещё не выработано собственное понимание состоявшегося с "коллегами" соглашения. Кто я такой теперь – прежний Сокирко, или предавший себя и других и до сих пор этого не понимающий? Лиля говорит, что прежний, и это уже много, но пока нет собственного понимания и уверенности, трудно разговаривать с людьми. Да и тревогу "коллеги" я понимаю и принимаю, что будет порядочно, если я выполню своё обещание до суда не давать информации о "заявлении". Не хочу, чтобы они жалели о том, что выполнили своё обещание и изменили меру пресечения. Хочу, чтобы в будущем диссидентов почаще отпускали до суда на свободу.

Та же "Волга" довезла нас до дома. Для Лили это было почти триумфом: "они" взяли, а теперь сами привезли меня домой. Я же хватаю свой мешок, захлопываю дверцу, и после обыкновенного "Спасибо, до свидания" "Волга" и в самом деле уезжает, оставляя нас одних в подъезде…Дверь квартиры открывает Тёма, большой, взрослый, молча и крепко обнимает, и я удерживаюсь, чтоб не почувствовать себя маленьким. Я уже знаю, что он студент МИФИ, взрослый по положению, и это для меня вторая большая радость. Галю целую уже я сам, а потом в садике совсем выросшие, что не узнать, детки кричат: "Папа вернулся!", и я с трудом поднимаю их на воздух. Отец был на даче и свиделся с ним я только в воскресенье.

Детки теребят меня своими вопросами о "командировке" и своими рассказами. Суетливо предлагаю зайти в магазин, купить для них торт, чтобы отпраздновать моё возвращение. Ли вспоминает, что после голодовки, мне торт нельзя, но тут же соглашается со всем. В продмаге детки очень хозяйственно и целеустремлённо носятся с продуктовыми корзинами, а Лиля делает все покупки как-то механически, поминутно спотыкаясь улыбкой на мне. Она тоже никак не может поверить, что я вернулся и вот хожу с ними по магазину.

Дома я достаю из своего мешка пайку чёрного с дневным куском сахара и несколько давнишних рублёвых конфет (НЗ). Всё это надо было оставить в камере. Сейчас я дарю их деткам, но жалким выглядит мой подарок, как и сам я кажусь себе жалким в этой отремонтированной, благоустроенной и благополучной квартире. Какая Лиля всё же молодец – сама, только с Тёмкой провернула всю гигантскую работу ремонта. А я-то там всё думал, как она с ремонтом справится без меня. И вот – справилась спокойно. Правда, почти весь отпуск на это потратила. Я чувствую себя даже не нужным, раз дома так хорошо справляются без меня. А они – Тёма и Лиля, радостные и гордые, показывают свои новые приобретения, магнитофон и проигрыватель, купленные благодаря громадной помощи, главным образом от Фонда – и я ещё больше ощущаю свою ненужность. Даже в мыслях у меня там не было, что мои благоденствуют здесь без меня, что материально со мной им было беднее. "Может, мне лучше снова сесть в тюрьму на благо семьи?" - пытаюсь шутить с кривой улыбкой. Лиля даже пугается: "Что ты, милый, что ты… Хочешь, мы всё это отдадим, вернём обратно. Я помнила твой запрет, не брала, но потом согласилась, чтоб не обижались. Да и не знала ведь, как потом жизнь наша сложится…" И вот уже мне пришлось утешать, быть сильным и благодарным в душе за эти жалобы и выданную слабость – всё же нужен я…

Ночью я снова не мог спать, вторую ночь подряд. Смотрел на огни Москва-реки и марал бумагу словами объяснения со всеми друзьями сразу. Как будто корчился какими-то оправданиями, просьбами о прощении и за то, что меня арестовали, и за то, что вышел из тюрьмы. Я уродовал бумагу, но ничего не выходило, кроме бессвязных патетических восклицаний. Не было мыслей, были чувства.

Только через месяц я смог написать письмо к друзьям, чтобы через пару недель убедиться, что оно в таком горячечном виде невозможно, и спрятал его в архив на память.