| предыдущая | оглавление | следующая |
Коломна была и остается для нас очень значимым местом и временем. В этом городе начались наша семья, дети и путешествия. Здесь мы вступили во взрослую жизнь и работу.
Считалось, что я был направлен в один из старейших коллективов Подмосковья - Коломенский тепловозостроительный завод для исправления, хотя на деле эта формула была только фикцией, известной лишь отделу кадров. Официально меня числили помощником мастера, реально в цеху сварки блоков судовых двигателей я с первого дня работал сменным мастером, т.е. низовым начальником над рабочими, поскольку это была самая первая должность для молодого инженера (как на фронте новоиспеченному лейтенанту давали в подчинение прежде всего взвод солдат).
Кстати, я довольно быстро понял, что реальных полномочий на управление производственным процессом и самими рабочими у меня не было и не могло быть. Рабочие, особенно из «стариков», в чертежах разбирались лучше меня и выполняли операции техпроцесса без моих советов. На мою же долю оставалась роль молодого и внешне уважаемого подсобника. Часто я брал рукавицы стропальшика, чтобы передать с помощью мостового крана сварной блок от одного рабочего места к другому. Кроме того, на мне лежало обеспечение проверки и сдачи уже исполненных сварных швов военпредам, а в целом - тормошить рабочих к исполнению сменных заданий от старшего мастера.
Уже в новом веке со мной связался, а потом и подарил свою замечательную четырехтомную книгу "Драматическая социология и социологическая ауторефлексия" уникальный человек - ученый социолог и инакомыслящий А.Н.Алексеев, по собственной инициативе поставивший себя в положение рабочего и исследовавший 8, 5 лет человека "в системе реальных производственных отношений". В ней много историй и портретов квалифицированных мастеров,. знакомством с которыми можно гордиться. Читая ее, я вспоминал свои встречи с подобными же настоящими рабочими из времён своей работы на заводах. Естественно, что близкого общения с ними у меня не получилось - уж слишком глубоко я был поглощен своими собственными книжными поисками.
«Послать на выучку к рабочему классу» - эта формула не раз употреблённая по отношению ко мне, в советских условиях давно потеряла свой первоначальный смысл, вложенный в неё молодыми и верующими в коммунизм и пролетарскую солидарность Марксом и Энгельсом. Ленин тоже делал много попыток опереться на «инициативу и разум масс», но лишь при контроле (учительстве) своей партии, что сразу выхолащивало демократический пафос его внешне верных слов.
В свое время меня поразило правотой высказывание одного белоэмигранта о том, каким счастьем для страны было бы управление ею не политическими доктринерами или жуликами от компартии, а, как говорил Ленин, обыкновенной кухаркой, знающей главное - жить надо в семье и стране по совести и по средствам и не залезать в безнадежные долги и авантюры. Пожалуй, только в Китае с их курсом на «линию масс» осталась какая-то серьезность в отношении к мнению народа, да в действительно демократических странах, где не интриги политтехнологов и политиков, а мнения «кухарок и работяг», в конечном счете, определяют вердикты судов присяжных и выборы президентов. В нашей же советской культуре формула «послать на выучку к рабочему классу» означала лишь «идейное разоружение», т.е. полное прекращение инакомыслия и мышления. Ведь никакой сверхъестественной правотой рабочие не обладали. И мне, выросшему практически в рабочей среде, это было хорошо известно.
Но зато оставался для них и для меня суд совести. Хотя для многих знакомых я оставался несправедливо наказанным и чуть ли не героем, но ведь на мне висело моё собственное покаяние, в главном, совершенно искреннее. Как с ним жить дальше? Именно с этим мне надо было разобраться.
Если я отрекся от своей «Критики программы КПСС» как документа незрелого и неверного, то что у меня тогда осталось за душой? Ведь не мог же я верить в Программу КПСС, как в Евангелие, ведь в нее не верил никто, включая самих разработчиков.
В отличие от них я верил в коммунизм, но что это такое, объяснить никому не мог, даже себе. Единственному известному мне способу познания правды - через чтение авторитетных книг, прежде всего классиков марксизма-ленинизма, я перестал доверять после личной катастрофы 1961 года. Если труды Ленина я проштудировал студентом за полтора года, то тома Маркса и Энгельса не одолел и наполовину. Мне оставалось только «думать», пытаясь самостоятельно ответить на вопросы «что такое коммунизм» и «как можно добиться его реализации»... Почти всю жизнь я предпринимал судорожные попытки найти на них ответы и иногда (ненадолго) мне казалось, что нечто мне удалось понять и сформулировать. И лишь постепенно мне становилось легче и светлее, потому что приемлемых ответов накапливалось больше.
В коломенские годы мои искания я называл для себя подготовкой к философской аспирантуре, куда так и не поступил, но теперь вижу, что мои занятия бесплодными назвать нельзя. В это время оформились многие черты моего мировоззрения.
А само прощание с марксизмом, как с «единственно верным» учением и одновременно с любым иным фундаментализмом и ортодоксальностью, произошло, прежде всего, под воздействием сочинений самих Маркса и Энгельса, знакомства с их пристрастными, но недогматическими мыслями. Разочарование началось, видимо, еще в студенчестве на занятиях политэкономией или так называемого «научного коммунизма». В коломенские же годы от свободного чтения книг этих великих людей у меня, с одной стороны, окрепла человеческая к ним симпатия, а с другой стороны, совсем отпала нужда искать в их словах истину в последней инстанции. Они стали просто одними из авторов 19-го века.
Пожалуй, моему прощанию с марксизмом, как с догматическим учением, в немалой степени поспособствовало чтение в заводской библиотеке разрозненных томов Гегеля, к которому сами классики марксизма-ленинизма относились, как к своему учителю, источнику сокровенного знания, кладезю непостижимой мудрости, хотя вместе с тем и отвергали его объективный идеализм, как поповскую чушь. Как ни странно, большая часть гегелевских томов оказалась моему пониманию вполне доступна (в их основе лежали студенческие записи его университетских лекций), посвящена философии истории и искусства, даже просто интересна. В другие же тома вроде «Науки логики», сплошь заполненные какими-то схоластическими построениями, я не смог себя заставить войти (они даже Ленину казались «архитемными»). Мне они не были интересны, как не интересна математика, раз из нее не сделаешь мировоззренческих выводов. Хотя возможно именно оттуда Маркс и Энгельс вынесли свой пиетет перед гегелевской логикой.
Для меня Гегель оказался обыкновенным большим философом, но никак не гением, т.е. не обладателем абсолютной истины, на что я надеялся. Что же касается усвоенной классиками через Гегеля диалектики, то оказывается, с ней «разобрался» еще Аристотель, когда писал свою замечательную «Логику», отделяя однозначную правду от многозначных ответов диалектики или даже проще от ложных вывертов софистики древнегреческих демагогов и юристов - и тем рождая науку. Но Аристотеля я прочитал только в Бутырке, спустя 20 лет. И лишь тогда окончательно расстался с пиететом перед диалектикой, конечно, не забывая при этом ни парадоксов мышления, ни теорем Геделя о неполноте знания, ни фундаментальных противоречий в законах физики на границах с познаваемым, что доказывают лишь то, что мир бесконечен, непознаваем до конца и потому так противоречив.
И ведь как интересно: сами классики «научного коммунизма» и даже «верный ученик» Ленина товарищ Сталина говорили о невозможности познания абсолютной истины, но в их устах это были только философские утверждения, находившиеся в разительном противоречии с их собственными фундаменталистскими привычками. Все советские вожди клялись в верности Ленину и тем творили ленинизм. Сам Ленин, его коллеги и соратники клялись в ортодоксальности и тем из работ Маркса и Энгельса творили марксизм, но и у Маркса с Энгельсом имелась школярская привычка иметь авторитетного учителя, и они нашли его в Гегеле. Их убеждение в научности собственной веры было тоже иллюзией. На деле они были не вечно сомневающимися учеными, а великими вероучителями для множества людей ХХ века. Потому так долго проходило у меня расставание с их авторитетностью. После них моими учителями стали все известные мыслители человечества в целом, и нужно было успеть прочесть и усвоить их уроки.
Как оказалось впоследствии, усвоение получилось трудным: приходилось вечно сомневаться, пересматривать и утверждаться в основах своей веры. Уехав из Коломны, я длинными летними днями сидел в Ленинской библиотеке и увлечённо конспектировал современную шеститомную «Историю философии», изданную для студентов-философов. Фактически я получил в достаточно системном и детальном виде знания о том, чему и как учили людей мира их учителя. Это позволило мне в последующие годы постоянно с интересом читать «Вопросы философии» и ощущать себя достаточно уверенным в любых мировоззренческих спорах. По крайней мере меня уже нельзя было смутить обычным наглым возражением: «Да что ты понимаешь?» - Потому что многое прочитал и понимал.
Простившись с марксизмом, я ещё долго изживал его категории. Одно из привлекательных понятий - «отчуждение труда», из которого Маркс развил впоследствии свой основной антикапиталистический и даже антирыночный пафос. Искусственность такой трактовки труда и якобы наживающегося на нем капитала стала ясной мне в студенческие годы, прежде всего, в споре с Р.Косолаповым, а сейчас я пытался разобраться тщательней, но у меня ничего не получилось. Кроме простых, часто абсурдных банальностей, что наем рабочих при любых условиях есть отчуждение их труда в наемное рабство? я ничего не выудил. Тем не менее, пришлось писать реферат на эту тему (вернее, о социологии труда) по приглашению киевского профессора А.А.Зворыкина. Настроенный на поступление в философскую аспирантуру и не имея других предложений, я соглашался стать социологом, но потом был просто рад, что проект расстроился, ибо ничего хорошего там меня не ждало, лишь разочарование.
В те же коломенские годы я простился и с экономическим марксизмом - и тоже без особых сожалений. Помню, что довольно долго я пытался понять, как из марксовых балансовых уравнений следует неизбежность экономических кризисов, запутался и бросил это занятие, видимо, набрев на чье-то пояснение, что таким путем уяснить механизм действия экономики невозможно.
Еще в студенческие годы я был увлечен вопросами кибернетики, в том числе и начинавшимися тогда в Академии наук СССР темами математического, оптимального планирования (через 8 лет судьбе было угодно отправить меня на работу прямо в тот Центральный экономико-математический институт - ЦЭМИ). Я с интересом читал немногочисленные тогда публикации, предполагая, что уже на моих глазах кибернетика усовершенствует планирование до такой степени, что рынок окажется ненужным. Но довольно скоро (кстати, с помощью первых публикаций ЦЭМИ) я понял, что такие надежды беспочвенны даже в перспективе. Рынок неисчерпаем подобно океану. Наверное, это и заставило меня окончательно сказать себе: «Я рыночник и, значит, не марксист».
И все в марксизме есть то, с чем я не расстался до сих пор - представление о коммунизме как о светлом будущем человечества. И думаю, я не один среди сверстников. Более плотное знакомство с историей коммунистических учений, начиная с первобытья, только убедило меня в неискоренимости этого идеала в человеческой природе и привело к решению, что я не имею права от него отказываться. Тогда же я убедился, что в учение о коммунизме Маркс и Энгельс ввели очень важное уточнение, а именно категорическое отрицание уравнительного, казарменного коммунизма, как явного регресса по отношению даже к современной буржуазной цивилизации. При выборе между рыночным принципом свободы труда и потребления, конечно, в рамках заработанного, и казарменным распределением продуктов поровну Маркс и Энгельс однозначно голосуют за свободу и рынок, ибо лишение всех людей свободы, рыночных стимулов к труду и развитию обрекает все общество на быстрое вымирание. Кроме того, мне стало ясно, что современный капитализм во многом отличается от первоначального жесткого капитализма, при котором общество снимало с себя ответственность за поддержание нормальной жизни членов общества, неспособных к эффективной работе на рынке (детей, больных, стариков и т.п.). Нынешнее рыночное общество справляется с этими задачами, конечно, не идеально, но лучше любых схем принуждения людей к равенству.
Более терпимо, но все же отрицательно следует отнестись к надеждам многих проповедников коммунистических учений на моральное совершенствование людей, которые, мол, в будущем сами будут осуществлять балансирование производства и потребления, стараясь работать как можно больше и полезней, а тратить на себя как можно меньше и экономней. Такое может реально существовать лишь в рамках естественной семьи или авторитарной идейной организации типа монастырского общежития, члены которого добровольно самоограничивают свою свободу и эффективность на рынке.(вроде израильских кибуцев).
Классики же марксизма-ленинизма момент наступления коммунистического общества связывали принципиально с иными предпосылками - не с моральным ригоризмом и тем более не с принуждением, а с широчайшим развитием производительных сил, которые должны обеспечить полное изобилие производимых товаров. Я принял их предвидение с благодарностью, хотя и звучало оно фантастически. Но ведь в XIX веке производство полезных товаров росло чрезвычайно быстро и продолжается до сих пор, так что подобные надежды вовсе не беспочвенны. Напротив, казалось совершенно естественным, что если, допустим, хлеба и мяса произвести в два раза больше, то на всех хватит с избытком, и работать после этого придется много меньше, и люди станут работать просто так и на любом полезном месте.
Однако время убедительно показало, что хотя в рыночном обществе относительное изобилие и народное богатство растут, но коммунистическое изобилие не наступает, ибо потребности растут еще быстрее. «Виноваты» и рост народонаселения, и изменение самой структуры потребностей. Сейчас видно, что так будет всегда, а поскольку научно-технический прогресс возможен только в условиях рынка, то неизбежен вывод, что и рыночное хозяйство также будет вечно необходимым для человечества.
Так что ж, коммунизм - неосуществимая утопия, надо забыть? Я отказываюсь это подтверждать по двум причинам. Во-первых, даже признав коммунизм неосуществим идеалом, нельзя отрицать его полезность, раз в результате устремленности к нему общество постоянно совершенствует право на выживание в нормальных условиях и нерыночных людей, что происходит с социал-демократией на Западе. Ведь примерно к такому выводу в конце жизни классиков пришел их любимый ученик Эдуард Бернштейн, хлестко выразив его немногими гениальными словами - «цель - ничто, движение - все» и тем самым отделив умеренную европейскую социал-демократию от будущего радикального ленинского коммунизма. Такие же выводы сделала немалая часть членов КПСС в пору горбачевской перестройки.
Но основная причина сохранения моей веры в то, что час свободного коммунизма все же реально наступит, заключалась в открывшейся надежде на ЭВМ (теперешние компьютеры), на роботов умнее человека, которые обеспечат полностью автоматизированные, безлюдные производства. Такие заводы тогда рекламировались, как уже осуществляющаяся реальность (хотя на деле их функционирование требовало участия гораздо большего числа квалифицированных работников, чем обычное производство). Кстати, хороший анекдот на тему наших чрезмерных ожиданий был приведен в одной из тогдашних публицистических книжек. Участники конференции по искусственному интеллекту были неприятно встревожены сообщением о том, что в московском метрополитене уже установлены и даже действуют автоматические устройства, способные выявлять и задерживать лиц с порочными нравственными наклонностями, склонных к совершению преступлений. Только узнав, что авторы имели в виду простые турникеты для пропуска пассажиров, участники облегчённо вздохнули.
Мне хотелось верить, что человечество будет освобождаться от труда ради выживания, но у него хватит сил быть закваской процесса космического расширения Разума в вечность и бесконечность, при котором люди и машины будут находиться в вечном союзе (симбиозе). Впоследствии я всё больше укреплялся в мысли, что в будущем будет более изобильный и приспособленный к человеку строй, при котором потребление основных продуктов жизнедеятельности человеком будет происходить наравне с чистым воздухом и чистой питьевой водой, и сотворённые людьми и роботами, ставшими людьми, продукты будут распределяться по правилам традиционного свободного рынка. В этом собственно и заключается мое нынешнее видение будущего свободного (рыночного или буржуазного) коммунизма. Родилось оно более-менее отчетливо в коломенские годы.
| предыдущая | оглавление | следующая |
